Гениальный пианист Святослав Рихтер пережил войну, слежки, репрессии и весь Советский Союз. Он выступал по миру с огромным репертуаром, держал в голове более 200 разных программ, а в 1960 году получил «Грэмми».
«Когда он играет разных авторов, кажется, что играют разные пианисты», — писал его преподаватель Генрих Нейгауз. «Он для всего мира был символом непревзойдённой высоты искусства», — вспоминал Мстислав Ростропович.
Рихтер всю жизнь был закрытым для прессы. Но незадолго до смерти он дал развёрнутое интервью французскому документалисту и скрипачу Бруно Монсенжону, которое превратилось в 2,5-часовой монолог «Рихтер непокорённый». Мы публикуем избранные фразы Рихтера из этого фильма.
У меня хорошая, но ужасно противная память. Я был во многих городах, и из каждого у меня в памяти около 50 человек и фамилий. Всё это меня мучает, обязательно надо вспомнить. Цифры не запоминаю. Адрес свой не могу запомнить. Много интересных воспоминаний, но для меня они абсолютно потеряли интерес. Я их почти ненавижу. Всё-таки 80 лет.
Никогда не играл гаммы и упражнения. Начал с первого ноктюрна Шопена.
В 15 лет появилась возможность аккомпанировать в клубах. Кто там будет выступать — певица, скрипач, балет — заранее неизвестно. Всё с листа. Так я стал зарабатывать деньги, а иногда даже продукты. Например, мешок картошки. Время трудное было, после коллективизации.
В филармонии все окна были выбиты, но публика всё равно пришла, все сидели в шубах. Получился очень хороший концерт
Моя карьера, по сути, началась с войны. Предлагали играть в Москве, Киеве, на Кавказе. В 1943 году поехал в Архангельск, Мурманск. Там были страшные бомбардировки, вокруг одни развалины.
В Ленинграде был ужас. Я приехал туда 31 декабря. Был совсем один, только смотрел в окно и слышал: «Бум! Бум!» Видел Исаакиевский собор, так и встретил Новый год. А 5 января был мой первый концерт в Ленинграде. В филармонии все окна были выбиты, но публика всё равно пришла, все сидели в шубах. Получился очень хороший концерт. Но потом мне пришлось сразу уезжать, потому что опять где-то увидели мой паспорт и сказали, что нельзя оставаться — я немец. И так всё время: «немец, немец». А немцы говорят: «русский».
Не люблю две вещи: анализ и проявлять власть. Дирижёру это нужно. Это не для меня.
Почему я пробовал дирижировать? Да просто сломал палец в драке. Сразу решил: буду играть леворучный концерт Равеля. А потом взялся дирижировать сочинение Прокофьева. Нельзя хотеть его играть — Министерство культуры было против Прокофьева.
За мной стали следить. Как-то раз опаздывал в гостиницу, побежал. Вижу — за мной бежит человек. Я пробежал мимо гостиницы, за угол. Он бежит. А я изо всех сил против него — и мы падаем. Стукнулись. В общем, несколько месяцев ходили за мной постоянно. Но я такие вещи устраивал, например, этот человек в автобусе был передо мной, и я ему: «Выходите на следующей?» — «Да» — «А я ведь не выхожу».
Да, я играл на похоронах Сталина. Пришла телеграмма из Москвы, что мне нужно садиться на самолёт и лететь играть. Пришлось. Были плохие погодные условия, самолёта не было, в результате меня послали одного в самолёте с похоронными венками. Когда я начал играть, педали не работали. Я сказал: «Я так играть не буду». Подложил ноты под педали, вроде стали работать прилично. Но я заметил одну вещь: когда я это делал, на галёрке забегали люди. Наверное, думали, я сейчас бомбу подложу. Вся эта обстановка была мне ужасно противна. Мерзость. Так хотелось принять душ.
Никогда не ощущал разницы между концертами у нас и за границей. Кроме как в Америке, из-за того что меня репрессировали, заставили ехать, а я не хотел. Я выступал даже в Сибири, во многих деревнях — всё мне интересно, каждое новое место.
В Америке было так плохо. Они мне дали выбор из 10-12 роялей. Потом я плохо играл — думал, вдруг я не тот выбрал. Никогда не выбираю рояли. Надо играть на таком, какой есть. Это судьба.
С Караяном скандальная ошибка. (Герберт фон Караян, знаменитый дирижёр – прим.ред.) Была в одном моменте каденция и возвращение. Он держал руку, я сказал: «Пожалуйста, дайте мне затакт». А он не хотел делать то, что я просил. Такое упрямство. Караян иногда бывает изумительным, но когда мы записывали вместе тройной концерт Бетховена — я ему некоторых вещей не прощу. Это была война Караяна и Ростроповича против Ойстраха и меня. Ойстрах на этой записи скис, Ростропович пытался вылезти на первый план, Караян был очень не прав.
Прокофьев был интересный человек, но опасный. Мог так вас об стенку. Резкий, беспринципный. Вот кого он особенно не любил, так это Рахманинова. Ругал его этюды последними словами. А почему? Да потому что был под влиянием.
Я трудно воспринимал присутствие Шостаковича. Начинали дрожать ноги. Он был человек очень нервный, но, в то же время, сверхвоспитанный. Гений, конечно. Совершенно ненормальный. Страшный неврастеник. Тоже сумасшедший. Я так говорю «тоже», но я-то нормальный. Хотелось бы быть сумасшедшим.
Как правило, забываю музыку Моцарта. Дефект мозга, что ли. Не задерживается в памяти. Беда. Какой-то пассаж, который у Гайдна или Бетховена очень прост, у Моцарта вдруг становится действительно сложным. Я пока не нашёл ключ к Моцарту. Гайдна больше люблю. А другие пианисты к нему сравнительно равнодушны. Досадно.
Я нормальный, но хотелось бы быть сумасшедшим
Знал я в Одессе одного дирижёра по фамилии Столерман. Весьма профессиональный и честный. Не слишком симпатичный человек, но достойный. Человек, застреливший свою жену. Она уничтожила все его сочинения из ревности. Но его оправдали. Ничего себе жена.
Выходишь на эстраду, садишься, совершенно не двигаешься, внутри считаешь медленно до тридцати, и тогда — пам! В зале начинается какая-то паника. Что случилось? Это уже театр. В пианизме много театра. Ощущение неожиданности. Я знаю пианистов, которые хорошо играют, но у них всё подано как на блюде. А нужно быть неожиданным.
Надо верить в рояль, на котором играешь. Если не веришь — сразу тонешь.
Все говорят, что я люблю маленькие залы. Просто большие всегда заняты. Я не могу планировать так наперёд. Послезавтра – пожалуйста. Через неделю – всё хорошо. Потому что сейчас я в форме. А там – кто его знает.
Самое сильное воздействие на публику имеет не фортиссимо, а пианиссимо.
Да не играл я никогда по 12 часов в день, что за глупости. Разве что когда надо было быстро что-то выучить — например, седьмую сонату Прокофьева. Тогда, в последний день, было так. А вообще играть нужно 3 часа в день.
Зачем вам смотреть на руки пианиста? Зачем смотреть на выражение лица? Оно выражает всего лишь работу над сочинением, а это никому не нужно.
Я первым начал играть Шуберта. Никто до этого не играл. Старое поколение профессоров говорило: «Почему вы играете Шуберта? Так скучно, Шумана надо играть. Вы что, с ума сошли?»
Я не играю для публики. Я для себя играю. И если я получаю удовольствие, тогда и публика довольна. Я просто хотел играть хорошую музыку.
